Иерусалим. Радары ждут Мессию

Август на излёте, возвращающиеся из отпускных поездок прихожане нашего храма продолжают делиться впечатлениями о своих близких и дальних путешествиях.

Сколько же на Земле святых, намоленных, чудесных мест! Так много, что и те, кто ехал не в паломничество, а просто на отдых, в разные стороны света, всё равно в своих странствиях «вдруг» (хотя мы-то ведь знаем, что случайностей в жизни христианина не бывает) оказывались рядом с широко- или малоизвестным, но удивительно благодатным храмом ли, монастырём ли… Прикоснувшись к этой нечаянной радости, они теперь, дома, подробно и с удовольствием отвечают на расспросы друзей и знакомых о том, что это за место, и чем особенно знаменито, и как туда добраться, и когда лучше поехать…

Но есть места, о которых как-то не расспрашивают. И, может быть, даже не потому, что они многократно, на протяжении столетий, описаны, срисованы с натуры, засняты… А потому, что кажется – как про это рассказать?

– Вы были на Святой Земле? Ну и как там?
– …

Однако те, кто оттуда возвращается, – мы это видим – переполнены до краёв. Эта полнота светит из их глаз, почивает на их лицах (так и хочется сказать – «из очей» и «на ликах» – с такой печатью особой внутренней красоты приезжают оттуда многие), таится в их смиренном молчании… И если она всё-таки воплотится в повествование, то в нём будет гудеть ветер пустыни, трепетать серебристая листва олив, золотиться на закате стена Храма Воскресения Господня… Неуловимые мгновения, когда ты по милости Божией окунался в глубину Мира, в средоточие Жизни.

Сегодня, дорогие друзья, мы предлагаем вам познакомиться с одним из таких повествований.

Марфа Петровичева: Радары ждут Мессию

Город великих пророчеств, Иерусалим, в розовых облаках закатного солнца простирается перед смотровой площадкой на крыше французского монастыря маронитов. Золотится Купол Скалы, вокруг его изумрудного барабана кружат стаи белых голубей. Всё вокруг – крыши, множество крыш, – черепичных, с переходами, балконами и решётками, с антеннами и без; по плоским кровлям бегают кошки, там сидят семьи, оттуда слышны голоса и доносятся пряные запахи.

Камень, прогретый полуденным солнцем, остывает – отшлифованный камень на Via Dolorosа, благоухающий камень Помазания, испещрённый крестиками средневековых рыцарей камень стен храма Гроба. Альфа и Омега всего человечества, старый Иерусалим невероятно мал и в то же время безграничен: в нём слишком обострённо, слишком реально и близко отражается нескончаемая и трагическая битва человека за познание Бога. Неистовствует орган, сверкают митры молодых монофизитов, проходит в кадильном дыму истощённый копт – всё это длилось веками и по-прежнему, до совсем последних времён, будет длиться: всё так же будут грозить-уговаривать зелёные минареты, десятком обертонов сливаясь в едином гуле, всё так же серебряным сиянием в южной ночи будет светиться Западная стена под извечной мечтой, золотым облаком с полумесяцем. Само присутствие в этом городе – уже отстаивание своих прав на апологию истины и свидетельство неизбывного соседства великой благодати и великой ненависти.

«Просите мира Иерусалиму…». Над Елеоном поднимается чёрный дым, а в монастыре святой Пелагии, совсем рядом, русские паломники пьют чистую холодную воду. В нагретом воздухе трещат самолёты, завывает сирена, по улицам бегут возмущённые арабы, а игумен Ахилиос говорит, что это всё не просто пугающая война, а ещё одно большое испытание, которое нужно пройти. Он говорит, что на Елеоне мир всегда особенно хрупок, но молитва здесь идёт непрестанно.

«Благословенны любящие тя». Отец Иустин из Наблуса. Дверь монастыря при колодце Иакова прострелена насквозь, архимандрит уже и могилу себе приготовил, каждое утро проходит мимо своего надгробия. Он радуется гостям, как ребёнок, он, ниже любого ростом, со спутанной бородой, в старом запашном подряснике, водит по воздушному храму св. Фотинии, рассказывает про свои фрески («Not eat, only pray»), говорит, как сильно ломило шею при росписи купольного Пантократора, улыбается, шутит. Из христиан он совсем один в этом мусульманском Наблусе.

Возле самого главного места на земле поражает не только напряжённость: поражают простота и доступность. Заунывное, словно сонное, пение греческого хора из трёх человек в храме Воскресения, его сложная и непредсказуемая гармония. До начала ночной литургии, во время чтения канона, клирос вместе с местными старожилами сидит тут же на стульях: о чём-то вслух переговариваются, берут благословение, выкликают знакомых, что-то жуют, всё так по-домашнему, – в этой доступности есть неподдельная искренность, ощущение реальной возможности личного разговора со святыней. Здесь не требуется ничего внешнего, можно хоть два часа сидеть в метрах от Гроба, чуть ли не на полу, следить за мерцанием его алых лампад – и никто не прогонит.

В сверкающем архиерейском облачении из придела Ангела выходит епископ – худое смуглое лицо, строгие вопрошающие глаза, голос – словно сам Николай из Мир Ликийских благословляет народ позолоченным трикирием. Кланяются ему невыспавшиеся паломники из России, сёстры Александровского подворья, безупречно белоснежные среди всех остальных; склоняются греки, ревнивые хранители здешних мест, чуть ли не соревнующиеся с русскими в речитативе «Отче наш», эстафетой переходящем в протяжное пение.

Вечерами Иерусалим засыпает лишь на малое, бытовое время. А бег великого времени по-прежнему ускоряется, и всё с большим скрипом поворачиваются зубчатые колёса, всё быстрее поднимаются и падают стрелки – последний бой этих часов над городом великого Царя услышит всё человечество, и блажен, кто не устрашится его.

Гаснущее солнце с крыши монастыря маронитов, розовеющие крыши домов, золотая мечеть, зелёные башенки и тёмный купол храма Воскресения среди них. Прохладный восточный ветер. Выносные антенны и радары, повёрнутые кверху. Радары слушают небо, радары ждут Мессию.