Ко дню памяти преподобной Евфросинии, великой княгини Московской

Рассказ «Кремль» входит в книгу, о которой автор её, в то время семидесятипятилетний Александр Александрович Добровольский (известный в литературном пространстве советской эпохи под псевдонимом А. Тришатов), написал в послесловии так: «Я думаю, что Господь примет эти мои рассказы, потому что Он послал мне силы написать их, мне, тяжелобольному, не способному не только что писать, но и читать». Конечно, тогда, в 1961 году, книга эта, названная «Десять мин», не могла быть опубликована – она писалась «в стол». Эти десять рассказов объединены одной главной темой – Промыслом Божиим в жизни автора: дворянина, литератора, начавшего свой творческий путь ещё до революции, «врага народа», отбывавшего срок в Потьминских лагерях, а главное – глубоко верующего человека, духовным отцом которого был о. Алексий Мечёв.

Нам же это трогательное и светлое детское воспоминание интересно ещё и тем, что связано оно с образом особенно близкой и дорогой прихожанам нашего храма святой – небесной покровительницы Москвы преподобной Евфросинии.

1.

Я родился в Замоскворечье, в Садовниках, в доме Мусурина. Здесь прошло моё младенчество.

Мне было года три, может быть, четыре, когда мы переехали на другую квартиру, в тех же Садовниках, ближе к Устинскому мосту, в дом Челышева. Это удивительно, как сохранила мне память во всей свежести все эти краски, предметы, звуки, голоса, всё то своеобразие быта, всё то, что было жизнью нашей семьи за эти четыре года в доме Челышева. Наш дом был двухэтажный, каменный, на четыре квартиры. Он был построен в той спокойной, коробочно-гладкой архитектуре, как строились в 80-х годах прошлого века все купеческие дома Москвы. Прямые гладкие линии фасада. Всё симметрично. Шесть больших высоких окон направо и налево от лестницы, делящей дом пополам. Широкие ступеньки лестницы. Солидные двери. Медные углубления с ручкой звонка. Внутри высокие потолки, паркет. Стены шириной в полметра.

Нашей детской была угловая комната в четыре окна по двум наружным стенам. Из них одно окно закрыто войлоком и завешено ковром. Это для тепла. Под окном стоит кровать нашей няни. От двери по внутренней стене - кровати двух братьев постарше. Моя и Сережина кроватки, еще с боковыми сетками, сдвинуты вместе в самом теплом месте, у печки. Посредине комнаты стол. В углу комод для игрушек.

Самое интересное для нас в комнате были подоконники. Они были такие широкие, что, забравшись на них, можно было сидеть с ногами, можно было расставить кругом себя несколько коробок с солдатиками, и всё же оставалось место, где мог устроиться со своими сокровищами ещё кто-нибудь из братьев.

Подоконники были каменные, холодные, и мама запрещала нам на них сидеть. Но запреты не действовали. Слишком много чудесного можно было видеть оттуда.

Здесь пережил я своё первое душевное потрясение.

Угловое окно задней стены выходило на Москву-реку. Наша квартира была во втором этаже, и из окна, если смотреть вверх по реке, открывался вид величественный и замечательный. Когда я в первый раз взобрался на подоконник и взглянул на то, что мне открылось, я пришел в такое возбуждение и поднял такой крик, что пришли взрослые, и на мои вопросы: «Что это? Что это?» - каждый, кто смотрел туда, куда я тянулся рукой, говорил: «Это, Саша, - Кремль».

Утром я не давал себя одевать. Мне хотелось лезть на подоконник смотреть на Кремль. Я уже отличал, где колокольня, где башни, какие церкви. А когда Кремль освещало солнце, и загоралось всё его золото, и сверкали его кресты - я впадал в зрительное оцепенение…

Я хотел понять: а зачем Кремль? И чей он? И что это - Кремль? Я спрашивал. Одни мне объясняли, но как-то пространно, так, что я мало понимал. Другие смеялись, вроде старшего брата Леонида: «А вот хочешь, я покажу тебе Кремль?» - и больно дёргал за уши. Всех понятнее сказала нянька: «Кремль - это где цари живут».

Вскоре я с Кремлем всем надоел, и, если кто входил, и я начинал свои расспросы о Кремле, я слышал короткое: «Тебе же сказано, чтобы ты не сидел на подоконнике. Слезь!»

2.

Когда мне пошёл седьмой год, мама сказала, что пора мне учиться. Школу для меня не выбирали. Я шёл по проторенной дорожке. Меня отдали в детское училище Валицкой на Маросейке, где уже учились мои братья Костя и Миша. Серёжа (он был младше меня на два года) поднял такой плач, когда узнал, что Саша пойдёт в школу, а он не пойдёт, так был безутешен, так страдал, что, когда мама повезла меня к Людмиле Николаевне Валицкой, она взяла с собой и Серёжу. Людмила Николаевна очень им заинтересовалась. Она сразу решила, что это «алмаз». Так она называла тех детей, в которых она угадывала большую одарённость и которые, думала она, прославят её школу. Хотя по годам Серёжа был ещё очень мал, она согласилась принять и его. Сережа поступил в приготовительный класс, а я в первый.

Так мы стали ходить с Серёжей на Маросейку. Утром нас отводила туда няня, а приходила за нами, чтобы отвести нас домой, чаще наша горничная Поля. Ходили мы, конечно, пешком. Выйдя из дома, мы поворачивали на «толкучку». Так называлась часть площади перед Устьинским мостом, огороженная деревянными столбиками, окрашенными красной краской, где шла ручная торговля всяким старьём и где всегда толпилось много народа.

Перейдя Москву-реку по Устьинскому мосту, мы пересекали самое опасное место. Здесь был перекрёсток. Ехали отовсюду. С Устьинского моста. Сверху, с горы, от Яузского бульвара. Сбоку возчики гнали свои возы от Яузского моста, а там, слева, тянулись обозы по Москворецкой набережной. Мимо невысоких одноэтажных флигелей, входивших во владение Воспитательного дома и вытянувшихся во всю длину Устьинского проезда, мы поднимались на Солянку. С Солянки, при повороте её к Варварской площади, входили в Спасоглинищевский переулок и им выходили на Маросейку. Детское училище Валицкой помещалось в том же доме, где была женская Елизаветинская гимназия, и занимало его боковое крыло.

Память у меня была острая. Интерес к окружающему большой, и дорогу в школу и из школы вскоре я знал прекрасно.

Иногда, когда днём нас провожала Поля, она меняла привычный путь на новый и вела нас бульваром от Ильинских ворот к Варварской площади и уже оттуда переходила с нами на Солянку. Когда в первый раз мы шли бульваром, меня удивило, что с одной стороны не было домов, а тянулась белая стена. Я показал рукой на стену и спросил: «Это что?»

- Што ж ты, не видишь? Стена.

- А там что?

- А там Кремль.

Я был поражён. Как, мой Кремль, который я мог видеть только издалека, если залезал на высокий подоконник в нашей детской, был так близко?

Когда ещё раз мы пошли бульваром, я сказал:

- Поля, а там, за стеной, Кремль?

- Известно, Кремль.

- Поля, - попросил я как можно жалобней, - пойдём посмотрим.

- Што выдумал! Мамаша заругаются.

С Полей я спорить не смел.

3.

Время шло. Прошла зима. И вот случилось необыкновенное. Когда кончились уроки и уже все дети разошлись, мы одни сидели с Серёжей на стульях в зале и ждали, когда нас вызовут.

Вошла самая молоденькая наша учительница Елена Адамовна. Она увидела, что мы сидим в пустом зале, и подошла к нам.

- А вы зачем сидите?

- За нами никто не пришёл, - сказал я горестно.

Елена Адамовна вышла в переднюю. Потом она раза два прошла по залу туда и обратно. Ясно, она не знала, что с нами делать. Наконец она решилась. Она спросила меня:

- А ты знаешь дорогу домой?

- Конечно, знаю.

Тогда она сказала: «Саша, ты большой и умный мальчик. Возьми Серёжу за руку и веди его домой».

Это она сказала зря. Я был не большой, а очень маленький. Кто меня видел, всегда говорил: «Какой маленький!» А про ум я не понимал. Но я был послушный мальчик, и, раз Елена Адамовна велела идти, надо было идти. Я взял Серёжу за руку, и мы пошли.

Теперь, когда мы были на улице, у меня начались смущения и соблазны. Если идти по Спасоглинищевскому, там против еврейской синагоги был дровяной двор, и оттуда могли выскочить мальчишки и нас обидеть. По бульвару было идти лучше уже потому, что не так скоро придёшь домой, а потом, если идти по бульвару, нужно было пройти мимо аптеки Брунс, которая была на углу Маросейки. Там жил Коля Брунс, тоже мальчик из нашей школы, мой товарищ по классу. Будет интересно сказать ему завтра: «Коля, я вчера видел твою аптеку».

Мы вышли на бульвар, и тут я заволновался. Ведь за стеной был Кремль, и рядом не было Поли, чтобы мне пригрозить. Я думал, мы только войдём в ворота и посмотрим на Кремль, а потом пойдём домой.

Мы сошли с бульвара и пошли к воротам. Туда шло много народа, и вместе со всеми мы прошли через них. Я смотрел во все глаза. Где же сверкающие золотые соборы? Никакого Кремля не было. Была толкучка людей, что-то вроде нашей Устьинской толкучки, но только в сто раз больше. Кругом сновали, двигались, переходили с места на место люди с разным товаром. Вдоль по стене теснились какие-то прилавки, лавчонки, сарайчики. Прямо на земле стояли лотки, сидели торговки.

Мы шли уже по мостовой, с тротуара нас давно столкнули. Да и был ли здесь тротуар? Я шёл все вперед. Ведь Поля сказала: «За стеной Кремль». А я тогда верил всему, что мне говорили. Может быть, он где-нибудь подальше. Вот сейчас обогнём тот дом и там его увидим. Мы шли по переулку. Потом вошли в другой переулок. Нас чуть не затоптали. Была такая теснота. Сколько здесь стояло извозчиков! Останавливались и подъезжали телеги. Прямо на тротуар разгружали ящики. Из ворот катили бочки.

Вдруг мне стало страшно. Я захотел назад, домой. Но тут я понял, что не знаю, где я, не знаю, как идти назад и где дом.

Я не заплакал, не закричал ...

Моя крёстная мать, бабушка моя, учила меня:

- Саша, если ты заболеешь, если что потеряешь, если сам потеряешься, заблудишься или испугаешься, молись Богу, и Бог тебе поможет.

И я начал молиться. Я всё куда-то шел и всё молился.

- Господи, помоги мне. Господи, приведи меня домой.

Куда мы шли, я не понимал, и, как мы вышли из переулков на прямую улицу и куда по ней идти, я не знал. Дома вокруг были все большие, и все какие-то нежилые, чужие и непонятные. Но чем становилось страшнее и непонятнее, тем горячее я молился. Я всё просил: «Господи, приведи меня домой». Я просил Божию Матерь, Святителя Николая. Улица кончилась, и я

остановился. Прямо и направо была широкая площадь с высокой стеной. Я бы никогда не решился перейти эту площадь. Но налево было еще страшней. От поворота, стуча и громыхая, непрерывным потоком катились ломовики.

Что же мне делать? Куда мне дальше идти?

И тут кто-то наклонился ко мне и сказал:

- Дети, идите за мной!

Это была женщина, старая, как моя бабушка. Только бабушка была сгорбленная, а она, когда выпрямилась, была худая и высокая. И сказала она так ласково, как говорила бабушка, когда крестила меня на ночь. Голова ее была закутана в черный платок, и этот черный платок падал ей до ног и закрывал её всю. Она еще раз оглянулась на меня и пошла вперёд, налево, туда, куда с громом и грохотом катились ломовые.

А я, как она велела мне, пошёл за ней. Мой испуг прошёл. Раз она сказала, чтобы мы шли за ней, чего же было бояться! Она шла не рядом с нами, а впереди шага на четыре, но я всё время ее видел. Я был маленький. Рядом шло много людей. Навстречу их шло ещё больше, но все они не загораживали её. Стоило мне посмотреть вперед, и я её видел, видел всегда, как она шла, как она иногда поворачивала голову и взглядывала на нас. Она была точно выше всех, точно шла надо всеми. Столько шло народа, что я подумал, чтобы нам не растеряться с Серёжей, и я ещё сильнее держался за него.

Моя детская резвость стала опять проступать, и, смотря всё вперёд, я в то же время успевал заметить и то, что было кругом. Мы шли по большому мосту. Через перила с него была видна вода и внизу лодки и барки, и это всё было интереснее, чем с Устьинского моста. Потом мы перешли мост и пошли по другой улице, очень узкой. Здесь народа, и шума, и тесноты было ещё больше. Но это было ничего. Я видел её перед собой, её голову под черным платком и не боялся. А кругом было столько лавок и магазинов, сколько я никогда не видел. Они были рядом одна с другой и даже в два этажа.

Я так всё разглядывал, что не заметил бы улицу, уходящую налево, но я вдруг остановился. А где же?.. Я не видел больше её чёрного платка. Её не было там, впереди, передо мной. И я услышал её голос: «Теперь ты знаешь, где ты, и найдёшь свой дом».

Она говорила очень тихо, как бы откуда-то издалека. И где была она, я не видел. А может быть, я уже и не думал о ней. Всё, что только что было со мной, все забылось от той безудержной радости, которая меня охватила сейчас, потому что, когда здесь я смотрел кругом себя, я всё узнавал. Узнавал, где я, где я стою.

Это были наши Садовники, только с другого конца. Как всё это было мне знакомо! Ведь этим путем мы, мальчики: я, Сережа, Миша и Костя, так часто ходили к нашей бабушке, к ней в гости. Здесь с того угла мы поворачивали на Канаву и шли в Кадашевский переулок, где она жила на церковном дворе у Воскресения в Кадашах.

В каком же я был восторге, что теперь кругом опять всё своё, что я всё могу узнавать и называть. Вот красная церковь, где на стене образ во всю стену за стеклом. Здесь был нарисован большой белый конь, и на коне Георгий Победоносец, который бил копьём прямо в красный язык змея. А вот дом, где я родился. Дальше вбок по переулочку была церковь Николы Заяицкого. Бабушка говорила мне, что здесь меня крестили, а мама водила нас сюда причащать. А вот это бани, куда мы ходили с папой. Сейчас же за банями начинается Устьинская площадь, и я вижу столбики её толкучки. Вот и крыша нашего дома. Мы поворачиваем к себе. Мы пришли.

Дома я ничего не сказал. Серёжа тоже молчал. Если бы я стал болтать, может быть, он что-нибудь прибавил, но я молчал, молчал и он. Так это всё прошло и забылось.

4.

Забылось ли? Нет!

Часто и гимназистом, и потом взрослым я вдруг задумывался. А кто же была эта светлая старица, которая вывела меня тогда из моей первой беды? Я опять слышал голос, как она сказала: «Дети, идите за мной». Я видел её, покрытую чёрным платком, точно в мантии монахини, и как она шла передо мной выше всех, высоко над людьми…

Бог дал мне долгую жизнь. Она была трудной и полной опасностей и великих страхов. Сколько раз вот-вот я мог погибнуть. Сколько раз я скользил на краю с бедой. Сколько раз, привлечённый манящей красотой, неосторожно заглядывал за предостерегающе поставленную стену и вместо красоты находил там ад и ужас, безобразие и грех. Но никогда, никогда я не был оставлен Богом. Его Божественная помощь находила меня и выводила из всех бед. Что же спасало меня? М о л и т в а.

Моя молитва, которую я пронёс по жизни, как свечку от 12 Евангелий, была разной. То она ярко и чисто горела, а то затухала, и только маленький-маленький огонёк дрожал на ней, готовый потухнуть от ветра, которым дул на неё страшный мир. Но я защищал этот гаснущий огонек и сердцем, и рукой. Потому что у меня был опыт её чуда в моей первой в жизни беде.

Когда, заблудившись в переулках Китай-города, я остановился на углу Средних рядов, то, конечно, в своем испуге и смятении я не подозревал, что стою перед моим желанным Кремлем. Я не вошёл в него, но туда вошла моя молитва. И в Вознесенском монастыре у Спасских ворот святая и преподобная Евфросиния, великая княгиня Московская, встала из своей пречистой раки и явилась ребенку, и путеводила мне, и привела меня домой. Так я знаю. Так я верю.

Преподобная мати Евфросиния, моли Бога о нас!